— Коэффициент трения «мю» между снегом и металлом очень мал, — неторопливо произнесла физичка, оглядывая учеников а поисках героя очередной поучительной истории, — Допустим, Саш катает свою возлюбленную… на саночках. — физичка очень эффектно выдержала паузу, выразительно взглянув сперва на Киру, а затем на Астерса, — Вот он и сейчас на неё смотрит, а надо бы — в учебник…
Кирочка не сумела перебороть любопытства и быстро глянула на Саша.
Он был красен как рябина на снегу, как заходящее солнце в морозный день, как помидор, как степной мак, как роза, как артериальная кровь, как кумачовый флаг революции… Нет. Он, пожалуй, был даже краснее, чем все известные красные и алые предметы на свете. Он был сама краснота, сама алость; другие, может, даже ничего и не заметили, но для Кирочки в тот момент не было на свете ничего ярче — багрянец этих щёк ослепил её, она не хотела больше смотреть, но он светил ей отовсюду, его сияние невозможным образом отражалось во всех предметах, в школьной доске, в листе тетради, в обложке учебника…
И жалко Саша Астерса стало вдруг до хруста пальцев, стиснутых под партой! Ведь теперь, может, и над ним тоже будут смеяться. Даже если это не правда… Кто-нибудь всё равно подцепит на язык новую остроту физички… Как же так!
Кире хотелось закрыть своими руками покрасневшее лицо Саша, спрятать его, чтобы никто не видел. Ей было стыдно его стыдом. И не и на секунду она не подумала о том, чтобы обрадоваться, боязливо и тайно, как радуются обычно девчонки, обнаружив ненароком симпатию юноши. Кирочка чувствовала вину и досаду. Как только у проклятой физички повернулся язык уличить Саша! Он ведь здесь совершенно ни при чём. И это она, Кирочка, всё придумала: и ресничных бабочек, и дерево с длинными щекочущими ветвями, и игру в дракончика Гордона…
4
Нетту перевели в другую школу. С углубленным изучением иностранных языков. Так решила её мама. И Кирочка снова осталась одна. Она какой-то особенной грустной любовью полюбила теперь небольшое кафе на бульваре Плачущих Тополей. Иногда после занятий она приходила туда, брала порцию мороженого, садилась к окну и подолгу глядела на тополя; серые, стрельчатые, они ровными рядами высились на бульваре, устремлялись вверх, так пронзительно, так остро — ах, несчастные тополя! — безнадёжно пытаясь достать небо, они вечно тосковали о нём.
Кира была способная девочка; даже не прилагая больших стараний к учению, в школе она успевала довольно хорошо и всегда от чистого сердца жалела людей, лишённых подобной ученической смекалки — «ботаников», «зубрил», «заучек» — которые, просиживая за уроками дни и ночи напролёт, всё равно получали «тройки». В Кирочкином классе была одна такая девочка: очень спокойная, ювелирно аккуратная, старательная, но хронически неуспевающая. Звали её Дагма.
Кирочка очень долго стеснялась предложить однокласснице помощь. И это достаточно легко объяснимо; всё-таки тема умственных способностей весьма щекотливая, и подходить к ней нужно как можно более деликатно. Кира уже несколько дней подряд, приблизившись к Дагминой парте, готовилась с нею заговорить, но каждый раз непреодолимо робела: она никак не могла решить, в какие слова облачить свой столь необычный порыв: «Ляпну вдруг не то, Дагма ещё обидится, скажет, мол, и без тебя я тут справлюсь, ручка от швабры…»
Так, наверное, Кирочка, с величайшей осторожностью и только по необходимости позволяющая другим нарушать границы своего одиночества, и не решилась бы никогда обратиться к Дагме. Но та однажды сама подняла голову от тетрадки и спросила:
— Ты что? Хочешь что-то спросить? Я заметила, ты не первую перемену стоишь надо мною и молчишь. Говори лучше. Так ты только мешаешь мне решать задачу.
— Какую? — спросила Кирочка.
— Номер сто двадцать два. По алгебре. Она у меня не получается… — Дагма сделала обреченно-сердитое движение в воздухе ручкой, словно перечёркивая злополучную задачу.
— А… хочешь… я тебе… объясню… — цепенея, словно перед прыжком в пропасть, пролепетала Кирочка.
Всё оказалось не так то просто. Кира, конечно, готовила себя заранее к определённым трудностям, но она их явно недооценила.
Дагма слушала её очень внимательно, можно сказать даже благоговейно, так, как слушают человека, достигшего несоизмеримо больших высот мудрости, так, как слушают Мастера. Но это не помогало. От усиленной умственной работы на низком чуть вогнутом лбу Дагмы собиралась морщинка, широкие, похожие на гусениц брови сдвигались; она напрягалась почти физически: будто задачка была некой неподъёмной тяжестью, которую следовало сдвинуть с места и куда-то тащить. Но всё равно ничего не выходило. Алгебра по-прежнему оставалась недосягаемой для её сознания. Оно изо всех сил тянулось к ней тонкими прозрачными щупальцами мыслей, но так и не могло прикоснуться…
Упорство и терпение Дагмы, однако, поражали воображение. Она способна была часами сидеть на стуле своим обширным уютным задом и медленно, с непостижимым сосредоточением выводить алгебраические символы в тетрадке, старательно прорисовывать каждую петельку и палочку, совершенно не понимая смысла, стоящего за всем этим. У Дагмы был каллиграфический почерк; тайные знаки выходили из-под её руки неторопливо, всегда одинаково, кругло, стройно, и особенная умиротворяющая красота этого процесса постепенно примирила Кирочку с его полной бессмысленностью. Дагма представлялась ей малюсенькой улиткой, что ползёт и ползёт, с поистине величественным упорством, по склону огромной горы.
В конце концов, так и не добившись успеха, Кира подумала, что, может, и не стоит втолковывать Дагме абсолютно чуждую ей математику, ведь, вероятно, она создана для другого; у Дагмы, скорее всего, тоже есть свой мир, непохожий ни на Кирочкин, со статуэтками, спрятанными в диване, тополиной грустью и дракончиком Гордоном, ни на чей другой; в Дагмином мире, быть может, совсем не математики, но вместо неё есть нечто такое, чего даже представить себе не могут те, кому эта пресловутая математика доступна.
5
Выпускной решено было отметить на природе. Весёлый автобус, набитый вчерашними школьниками, плавно покачиваясь, увозил их по шоссе вдоль побережья, от сверкающих высоток, от солнца, бьющего в заднее стекло, бегающего золотыми полосками по спинкам автобусных кресел, от вечернего шума города, к тихим островам, брошенным в залив горсткой крупных горошин, и связанных друг с другом и с берегом вантовыми мостами. Острова не застраивались, их решено было оставить лоскутками нетронутой природы для отдыха горожан, вьюнок и дикий хмель вблизи берегов начали завоёвывать металлические конструкции мостов, они обвивали вздымающиеся в небо толстые стальные тросы; удивительные чувства рождало это сочетание невесомого и массивного, гибкого и твёрдого, цветущего, переменчивого, живого и монументального, статичного, навеки застывшего в своём технократическом величии.
Ребята разделились на небольшие группы; гуляли по лесу, перебегали по пустым и тихим вантовым мостам с одного острова на другой, забирались в старинную заброшенную усадьбу, утонувшую по самую крышу в зарослях малины и иван-чая; там, среди битого стекла и размокших картонок кто-то из мальчишек нашёл портрет Вождя в тяжёлой деревянной раме. Саш Астерс объявил, что возьмёт его домой и повесит на стену.
Кирочка бродила одна. Никто с нею не заговаривал; и она долго смотрела, как гас над заливом закат, медленно обступаемый облаками; он постепенно исчезал в их тучной кремовой гуще, становясь все краснее и тоньше, пока, наконец, не истончился совсем, превратившись в щелевидную, плотно стиснутую со всех сторон, густо-багровую полосу.
Кирочка кидала камни в воду, а когда ей это наскучило, рискованно ступая по замшелым скользким прибрежным камням, зашла так далеко в море, как смогла, и, найдя относительно устойчивое положение на плоском камне, зажмурилась, подставив лицо ветру. Ей доставляло странную мрачную радость стоять вот так, представляя, что берег не в нескольких десятках метров, а в сотнях миль, и она одна здесь, совсем одна среди воды и ветра…
Саш Астерс вышел на берег и увидел черный тонкий силуэт девушки на фоне закатного неба. Он сразу понял, что это Кирочка. Саш застыл, пораженный и очарованный этой картиной: тихие волны, пастельные краски неба, девушка, стоящая, кажется, прямо на воде, далеко-далеко от берега; ветер в её волосах, косынке, юбке. Он чуть было не окликнул Кирочку, но, внезапно спохватившись, понял, что толком и не знает, что ей сказать.
Уже в сумерках, когда нужно было возвращаться к автобусам, Кирочка, запутавшись в лесных дорожках острова, случайно застала врасплох целующуюся парочку. Продравшись сквозь заросли дикой смородины и хмеля, она раздвинула руками ветки молодого орешника и увидела их. Двое остановились на узенькой тропинке и, обнявшись, соприкасались неопытными губами, робко, некрепко, словно щенки, что, принюхиваясь при знакомстве, так трогательно неуклюже тыкаются друг в друга мокрыми носами. Одним из этих двоих был Саш. Кирочка сумела это понять в полумраке, девушка же стояла спиной. Ирма Вайнберг? Или другая? Да разве ж это важно?..
